28.12.2007Е.Гаврилов Интернет-издание ПроРок

– Карен, расскажите немного о ваших сегодняшних проектах и ваших ближайших планах?
– Только что я закончил последнюю песню к саунд-треку фильма «Возвращение мушкетёров, или Сокровища кардинала Мазарини» – продолжение культовых «Трёх мушкетёров». Фильм выходит в будущем году, и в нем, как и тридцать лет назад, снова снялись легендарные мушкетеры М.Боярский, В.Смехов, В.Смирницкий, И.Старыгин, а также А.Фрейндлих и А.Ширвиндт. А их детей сыграли звезды нового поколения – А.Макарский, Д.Харатьян, Д.Нагиев. Режиссёр - Георгий Юнгвальд-Хилькевич, Максим Дунаевский сочинил музыку, а мне посчастливилось написать все тексты. 

В финальный саунд-трек войдут десять песен. Наконец, запоёт своим голосом Атос-Смехов, так как в первом фильме знаменитую арию «Есть в графском парке старый пруд» пел другой, безымянный вокалист. 
Особо хочу сказать о Максе Дунаевском, которому, наверное, было сложнее всего – успех первого фильма задал очень высокую планку. Что касается моей части работы, то, надеюсь, она на том уровне, который необходим для того, чтобы фильм мог считаться реальным продолжением того легендарного шедевра. 
В данный момент я также работаю над текстами к сольному альбому Александра Кутикова, который он собирается записывать на легендарной лондонской студии Abbey Road. Это два приоритетных проекта.  
– В «Мушкетёрах» вы, как всегда, писали тексты на музыку?
– Практически да, за исключением двух-трёх арий, где Максим попросил написать сначала тексты. Он композитор того поколения, для которого текстовое наполнение играет важную роль. К тому же он «испорчен» многолетней работой с великим Леонидом Дербеневым. В общем, Максим хотел увидеть перед собой тексты более поэтические, чем обычно получается, когда подтекстовываешь мелодию. Композиторы его поколения умеют донести до слушателя Слово – качество, которое у современных авторов не является, мягко говоря, козырным тузом в колоде. 
– Как вы были задействованы в новогодних проектах?
– Не могу сказать, что чрезмерно. Какие-то песни по традиции попали в итоговую «Песню года», какие-то в «Новые песни о главном» – альтернативный ей проект Первого канала. 
Вообще, новогодние проекты – вещь в себе. Отбор номеров на «Песню года» и «Новые песни о главном» не зависит от реальной значимости песни. По каким-то причинам мои более популярные песни этого года в новогодние программы не попали. Но всё это внутренняя телевизионная кухня – некоторых артистов любят на Первом канале, но не любят на «России», и наоборот, к качеству песен это не имеет никакого отношения. Скорее, это вопрос везения и телевизионной политики.
– Как эта телевизионная кухня отражается на качестве песен, которые слушает страна?
– Мне не хотелось бы впадать в обвинительный пафос, но то, что телевизионные каналы сделали заложниками своих разборок артистов, мне кажется большой ошибкой. Первый канал, как минимум, теряет выпускников программы «Народный артист», а канал «Россия» выпускников «Фабрики звезд». И не только их. 
– Можете ли вы нарисовать условный образ композитора, с которым вам хотелось бы работать?
– Если бы это было возможно, я бы взял лучшее у тех, с кем мне посчастливилось работать – авангардность мышления Юры Чернавского, мелодический дар Макса Дунаевского, независимость Саши Кутикова и порядочность в нотах и поступках Кима Брейтбурга. Наверное, это был бы идеальный сплав.
– Ваш проект с Кутиковым будет англоязычным?
– Вряд ли, Саша не любитель петь на английском. Просто все это как-то случайно замкнулось на Англии – «Машина времени» писалась в Лондоне на Abbey Road, кроме того, они ещё и битломаны все, и это место для них – особенное, их просто всех тянет туда. Насколько я знаю от Кутикова – и он, и Маргулис, и Макаревич собираются писать там свои сольные альбомы.  
– Что вам с годами стало делать легче, а что – труднее?
– Ну, когда тебе двадцать пять, и у тебя полным-полно неразделенных чувств, много всего хочется сказать, пусть и не хватает умения всё это выразить адекватно. Кроме того, нет такого круга знакомых артистов, чтобы можно было песню донести до исполнителей именно в физическом смысле – с ними просто нет контакта. Сейчас контактов навалом, как и умения, разве что с оригинальностью идей стало сложнее. Не потому что ручеёк иссяк, а просто песен очень много опубликовано, порядка 700 за эти двадцать лет. А повторяться не хочется.
– Вашей первой известной песней был «Старый отель»?
– Да. Это моя первая удача. Я тогда учился в МАДИ. Попал я туда по сущему недоразумению – я жил на «Соколе», а это был ближайший к дому институт с военной кафедрой. Ну, я и поступил туда, чтобы особо не париться. Я тогда был больше читатель, чем писатель, и в поисках лучшего места для чтения (чем собственно и был в основном тогда занят) исследовал весь институт и нашёл замечательное место – подвал, где располагалась военная кафедра и какие-то мастерские. Уходил туда, садился, и спокойно читал во время лекций. 
Однажды я встретил там странного человека – он выполз из мастерской – в фиолетовом халате, с серьгой в ухе, достал длиннющий косяк, закурил, и на неподключенной бас-гитаре начал нарезать какие-то пассажи. Оказалось, что он играл в рок-группе. А я тогда переживал свою первую любовную драму, и пробовал лечить ее сочинением сонетов. 
Группа, в которой он играл, называлась «Браво». А моего нового знакомого звали Тимур Муртазаев, это был бас-гитарист ее первого состава. Агузаровой тогда с ними не было – она досиживала свой срок за нарушение паспортного режима – была тогда такая статья, а пел вместо неё Тимур. В общем, пришел я к ним на репетицию, Женя Хавтан сыграл мне мелодию, а я по пути домой, в метро, минут за тридцать, всё сочинил. Притащил им на следующую репетицию текст, они пели его несколько месяцев. Потом вернулась Агузарова, текст ей понравился, и они включили «Старый отель» в программу. Кроме этой песни я для них написал ещё «Марсианку», но на этом всё и закончилось. Может, потому, что я начал работать с «Бригадой С», а Женя с Гариком были не в очень хороших отношениях. 
– Карен, «Ночное рандеву» – первый хит, который изменил вашу жизнь?
– Пожалуй, в 1989 году она стала лучшей песней года. Практически во всех хит-парадах стояла № 1. Если молодой автор пишет песню, которая признается лучшей по итогам года, он становится не просто востребованным, к нему относятся уже совершенно по-другому. Меняется статус. Он из автора, который просто пишет песни, превращается в хитмейкера. 
А началось всё с того, что годом раньше, весной 88-го, Крис Кельми ушел из Театра «Ленинского комсомола», сохранив права на бренд «Рок-ателье», и пошел работать в программу к Ованесу Мелик-Пашаеву – легендарной фигуре московского рок-н ролла, антрепренеру, продюсеру, менеджеру – навзывайте как хотите, таких групп, как «Альфа», «Машина времени», «Воскресенье», «Чёрный кофе». 
Для Криса было вопросом чести после ухода из Театра сделать какой-то адекватный, хитовый материал, и он сочинял тогда, как подорванный. Я, в свою очередь, делал тексты для первого альбома «Черного кофе». В общем, всё кончилось тем, что Крис предложил мне написать пару песен для нового альбома «Рок-ателье». Честно говоря, я «впрыгнул» в эту пластинку в самый последний момент, она уже почти была готова. С первой песней «Вниз по реке» ничего заметного не произошло, она просто замыкает пластинку «Мы знаем». А второй была «Ночное рандеву».
Вообще-то, тогда песен про любовь рок-ролльные люди не пели – это считалось моветоном. Все боролись с Советской властью. Но мне было ясно – чтобы победить по настоящему, нужна была песня про девчонок, просто написанная другим языком, не тем, который был тогда на эстраде. Сейчас, допускаю, она немного наивно слушается, но всё-таки двадцать лет прошло. А тогда это был реальный прорыв. Написать песню про любовь без употребления слова «любовь». Совершенно беспрецедентное что-то. 
Для рок-аудитории это было неожиданным по сюжету, так как песня всё-таки про женщин, а для поп-аудитории, которая, как всегда, составляла большинство, был неожиданным язык, которым это было написано. А если говорить о музыке, то она построена на очень хорошем риффе, ноги которого растут из «Роллинг Стоунз», к тому же спета она была просто здорово, если брать первое исполнение Вадимом Услановым, тогдашним солистом группы, а на бэках там вообще Оля Кормухина поет. В общем, серьёзная работа. На тот период действительно большая песня.
– В каком-то интервью вы обмолвились, что ваш дядя – известный пианист. Если не секрет, кто он? И как он воздействовал на вас?
– Секрета в этом никакого нет, это Левон Оганезов. Ну, воздействие было скорее «от противного». Он работал концертмейстером у Кобзона, а мне вся эта совэстрада просто на нервы действовала. Но меня он любил, как сына – всё-таки у него две дочери, так что это вполне объяснимо. Ну, помимо всего прочего, он пытался меня научить жизни, хотя мне все эти москонцертовские принципы были, как серпом по одному месту. Но, ясное дело, он хотел как лучше. Всё пытался мне внушить, когда узнал, что я песни пишу, что надо что-нибудь про Ленина написать, чтобы Лещенко спел или еще какой-нибудь «герой нашего времени». Но по мне – это было даже не смешно, я тогда для «Бригады С» только-только «Бродягу» написал и «Человека в шляпе». Ну и вообще, сколько себя помню, он пытался принять участие в моей судьбе. Постоянно говорил маме моей – своей сестре – Посмотри, какие у него пальцы. Посмотри на мои и посмотри на его!» А у него, действительно, пухленькие такие, коротенькие пальчики. Но играет он здорово и сейчас даже ими, а тогда играл вообще, как чумовой. Жаль только, что не то и не с теми. А потом, тут же дело не столько в пальцах, сколько в голове. А в голове у меня жили только сочетания слов, а не нот. Наверное, просто, музыка – не мой язык. 
Хотя, на мои музыкальные пристрастия он повлиял прилично. От него ко мне пришли первые записи той музыки, которая остается «моей» до сих пор – фанк, соул, причём самые корни, джаз. Первые записи, которые у меня были, этo James Brown, Tower of Power, Average White Band, Earth, wind & fire, ранний Stevie Wonder и Ella Fitzgerald.
– Какова роль классической литературы для поэта-песенника? Что без неё невозможно понять?
– Ну, для поэта-песенника, скорее, важнее все-таки наследие Берни Таупина и Боба Дилана, чем чисто литературная классика. Просто у каждого тут свой путь. Мне, например, всегда нравилась английская литература, но не думаю, чтобы моя любовь к Джону Донну могла как-то повлиять на написание, допустим, «Ночного рандеву».
– Немного о «Парке Горького» и вашей работе над англоязычным альбомом, который вышел у этой группы.
– Все это происходило двадцать лет назад в Центре Стаса Намина, который находился в «Парке культуры и отдыха им. М.Горького». Советский Союз открывал двери после десятилетий противостояния с капиталистическим Западом. Это была отчасти политическая акция, отчасти культурная. Если кто помнит время, о котором я говорю, оно называлось «перестройка». Намин в самых верхах пробил идею советской супер-группы, которая поехала бы в Штаты, и стала бы там в чарты, что символизировало бы, наверное, по мнению партийных идеологов, достижения развитого социализма. В общем, Стас, дай бог ему здоровья, развел их там как младенцев. Музыкантам же, даже самым продвинутым, затея эта казалась безумной, но самое смешное, что у Стаса всё получилось. А вот когда в следующий раз получится у кого-то еще, и получится ли вообще – большой вопрос. 
Насколько я помню, для первого своего англоязычного релиза «Парк Горького» написал что-то около 20 песен, из которых моих было, кажется, штуки четыре. С этим материалом они поехали в Штаты. Там его практически весь забраковали. Осталось всего две песни. Остальное было дописано на месте американскими авторами. Из этих двух песен была одна моя. На тот момент это казалось фантастикой! И, честно говоря, так кажется до сих пор. Не знаю больше российских поэтов-песенников, которые бы издались на нью-йоркском PolyGram Records, на альбоме, проданном тиражом почти полмиллиона экземпляров. По сравнению с этим, все мои четыре Евровидения, даже второе место нашей с Сашей Луневым «Never let you go», исполненной Биланом – детский лепет.  
– Что служит основой вашего английского языка?
– Это голливудская классика, которую я знал, плюс к этому то, что делали фанк-соул артисты в конце 60-х – начале 70-х. Всю эту музлитературу я помню наизусть до сих пор. Вообще, если говорить о том, что связано непосредственно со взаимодействием слов и музыки, как строится песня, то скажу прямо – то, что было сделано в Голливуде на рубеже 30-40 годов и отчасти 50-х – для меня эталон. Я имею в виду то, что делалось на Tin Pan Alley (англ. «Улица гремящих кастрюль») - было такое знаменитое место, где сидели авторы в каждом офисе и с утра до ночи писали песни. Представьте улицу, всю состоящую из маленьких офисов, в каждом из которых стоит пианино, а рядом с ним – с полдюжины композиторов и поэтов. Они приходили туда с утра, как на работу, и сочиняли все вместе. Песни эти были настолько креативны в мелодическом и текстовом решении, что когда я послушал, как работает у них музыка со словами, у меня открылись глаза, как это всё должно реально взаимодействовать. 
Если говорить о персонах, которые повлияли на меня как на начинающего автора, то я никого не могу назвать, потому что влиять было некому. Поэзию советскую читать было невыносимо, а «серебряный век» меня быстро достал. У меня никогда не было «круга общения», не было даже ни одного поэта, которого бы я лично знал в тот момент, когда начинал писать. Я добровольно изолировал себя от окружающего мира, с людьми общался мало, а профессионально вообще ни с кем. 
Может, это было и к лучшему. Даже наверняка так. Когда начинаешь ходить в различные литкружки, так или иначе на тебя оказывают влияние люди, с которыми ты общаешься, говоришь о литературе. И если они обладают большим авторитетом, чем ты признаешь за собой на тот момент, то они так или иначе начинают склонять тебя в свою веру. У меня такого общения не было. У меня были песни, которые мне нравились, и некоторые свои мысли, которые мне хотелось выразить.
– Ваши пожелания всем любителям хорошей музыкальной продукции?
– Ищите своё. Ищите в этом своём себя. Самая большая удача – это найти в жизни своего человека, музыку, песню, книгу. То, что нужно именно вам.